Кой про что - Страница 18

III

В какое-то из первых чисел июля, часа в четыре вечера, сел я в Керчи на частный пароход, отправлявшийся по портам Азовского моря в Ростов. В первом и втором классах публики было чрезвычайно мало — один-два человека, но зато "чернонародия" должно было сесть на пароход "до Бердянска" видимо-невидимо. Вся пристань буквально была завалена народом — косарями; все они были люди буквально рваные: грубого холста рубахи и штаны, онучи, лапти, шапки всевозможных сортов — и картузы (с козырьками и без козырьков), и фуражки, и соломенные шляпы, не было только дамских головных уборов. Но "дамы" были в этой чернонародной толпе: они тоже шли за хлебом, за работой, но, повидимому, не скучали. Около такой работницы всегда кружок, смех, водочка и песня. Эти "вольные бабы-работницы", несмотря на поденный труд, умеющие возбуждать нескончаемое полуночное веселье в толпе поклонников, также измаивающихся на каторжном труде, — этот тип показался мне весьма любопытным.

— Чего же мы ждем? — спросил я кого-то из служащих, когда уже миновал час, назначенный для отхода парохода.

— Да вот только трюм под народ уберут, сейчас и тронемся.

Посмотрел я в этот трюм — там точно ничего не было, то есть он был почти совершенно пуст. На нескольких кусках керченского камня, составлявших весь его груз, матросы настилали доски, но настилали кое-как, торопясь и, повидимому, не зная хорошенько, что собственно из ихней работы должно выйти.

— Ну да ладно! будет! Давай звонок! Садись, ребята! — скомандовало какое-то начальство, а когда толпа "косаков" зашевелилась, подобрала свои мешки и косы и тронулась к сходням, переброшенным с пристани на пароход, это же самое начальство прибавило:

— Не вдруг! Не разом! Иди помаленьку, не толпись — всем место будет! Не напирай! не напирай!

И вот, как саранча, серой вереницей потянулись с пристани рабочие…

— Полезай по лестнице — вот, вот по этой, полегоньку! Косы-то клади в одно место, оно просторней будет! Потеснись пока, потом рассортуем… нельзя сразу!

Повинуясь этим указаниям начальства, народ покорно, хотя и не без острот и шуток, лез в темный трюм, точно в колодезь, и лез до тех пор, пока трюм не был набит народом буквально битком…

— Тут местов нету! — стали доноситься голоса из погреба.

— Ничего! потеснись, ребята! потеснись пока что! Сейчас оно рассортуется — всем место будет!

И в темный погреб протискивалось еще десятка два косарей, но протискивалось уже с великим трудом.

— Да говорят тебе — нету местов! — уже довольно грубо стало слышаться из погреба. — Задохнуться, что ли, людям-то?

— Сейчас, сейчас! — ответствовало начальство. — Не шуми, друг любезный, сейчас все будет! Ну — иди сюда, по бортам, поровней садись…

— Да чего садиться? Мы и постоим.

— Садись, садись рядком пока что; вот тронемся, так оно само собой рассортуется, всем будет место…

Через несколько мгновений палуба была буквально битком набита народом — ни пройти, ни шагу ступить из рубки не было возможности.

"Что же это они делают?" — не без страха перед чем-то, не обещающим ничего хорошего, мелькнуло было у меня в голове, но не успел я уяснить себе, чего я собственно испугался, как начальство крикнуло:

— Давай третий!

И затем что-то гробовым голосом забурчало в медную трубу, проникавшую в машинное отделение. Пароход тронулся — и мы вышли в море.

— Что это как его на бок накренивает? — стали поговаривать пассажиры.

— Ребятки! — бегая в толпе, бормотал торопливо тот самый начальник, который распоряжался посадкой. — Поди-кось на тот борт человек десять… А то дюже на этот навалились… Ничего! Оно сейчас умнется!

Но не десять, а сорок, пятьдесят человек уж сами, без всякого приказания, перебежали на другой борт, и пароход, выпрямившись на одну, две минуты, снова накренился уж на другой борт.

— Господин! Эй! — послышалось из трюма, — докуда ж вы нас тут томить будете?

— А тебе что ж, в первом классе хочется ехать? — уж сердясь, заговорило начальство, — ты за три-то гривенника в первом классе хочешь ехать?

— Так, стало быть, так тут торчмя и стоять всю дорогу?

— Здесь и дыхать-то нечем! — послышались другие голоса… — Ишь как от машины-то нажаривает!

— Чего его слухать! вылезай на свет!

И из трюма началось шествие.

— Пошел назад! — закричал капитан. — Назад пошел!..

— Да вот, как же! — отвечал ему первый мужик, появившийся из колодезя. — Так я тебя и послухал… Полезай сам!

— Молчать, каналья! Назад! — орал капитан каким-то звериным голосом, но его никто не слушал, и из трюма лезли и лезли вспотевшие, распарившиеся фигуры.

И с пароходом стали твориться чистые чудеса: его сразу почти положило на правый бок, так что левое колесо вертелось и брызгало на воздухе. Трюм опустел, и вся тяжесть сосредоточилась на палубе. Эта живая тяжесть, ругаясь, толпясь, толкая друг друга, стала метаться из угла в угол; упавший на бок пароход в то же время начинал утопать и носом, капитан орал, перегоняя народ на корму, и народ, бросаясь на корму, переваливал пароход как-то винтообразно на другой бок. Все это орало, ругалось самыми бесчеловечными словами; в буфете летели рюмки, стаканы, варенье из банок лилось по полу, а по варенью полз кусок сыру, как по маслу… Чем объясните вы, как ни полнейшим презрением пароходного начальства к простому рабочему человеку, прием этого живого груза на пароход, который не имеет возможности поместить его? Очевидно, начальство вполне было уверено, что этот живой груз "перетерпит", сидя и жарясь в трюме, что он "испужается моря", что пожалеет гривенника, отданного за проезд, что это стадо, которое можно облаять и оно послушается… Но на этот раз начальство ошиблось, и не успело оно еще и хорошенько разойтись, как толпа загудела: